Генри Лоусон - Рассказы • Девяностые годы. Henry Lawson

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Annotation

Из сборника. В издание вошли рассказы Генри Лоусона: «Товарищ отца», «Билл и Арви с завода братьев Грайндер», «Жена гуртовщика», «На краю равнины», «В засуху», «Бандероль», «Эвкалиптовая щепка» и мн. др.

Генри Лоусон

«Товарищ отца»{2}

Билл и Арви с завода братьев Грайндер{3}

Жена гуртовщика{4}

Старый товарищ отца{5}

Прелести фермерской жизни{6}

В засуху{7}

Похороны за счет профсоюза{8}

Этот мой пес{9}

На сцене появляется Митчелл{10}

Митчелл: очерк характера{11}

На краю равнины{12}

Митчелл не станет брать расчет{13}

Митчелл о «проблеме пола» и других «вопросах»{14}

«Отель Пропащих Душ»{15}

Бандероль{16}

Нет милее родной страны{17}

Популяризатор геологии{18}

Черный Джо{19}

Две собаки и забор{20}

Неоконченная любовная история{21}

Эвкалиптовая щепка{23}

Заряженная собака{24}

Стригальня{25}

Новогодняя ночь{26}

Красавица из Армии спасения{27}

Тени минувших святок{28}

Шапка по кругу{29}

Гимн свэгу{30}

«Полейте герани!»{31}

Новая коляска на Лехи Крик

Генри Лоусон

Рассказы {1}

«Товарищ отца» {2}

Это место все еще называлось Золотым оврагом, но золотым оно было только по имени, разве что желтые кучи оставшейся после промывки земли и цветущая акация на склоне холма давали ему право на такое наименование. Но золото ушло из долины, ушли и золотоискатели, по примеру друзей Тимона, когда тот лишился своего богатства. Золотой овраг был мрачным местом, мрачным даже для покинутого прииска. Казалось, бедная, истерзанная земля, обнажая свои раны, обращается к обступившим ее зарослям с призывом подойти и укрыть ее, и, словно в ответ на призыв, кусты и молодые деревца все ближе подступали к ней от подножия горного кряжа. Заросли требовали назад свою собственность.

Два темных, хмурых холма по обеим сторонам оврага были сверху донизу одеты темным кустарником и корявыми самшитовыми деревьями, но над самыми верхними шахтами тянулась полоса акаций в цвету.

Вершина западного холма напоминала седло, и на том месте, которое соответствовало луке седла, три высоких сосны поднимались над эвкалиптовым кустарником. Желтые лучи заходящего солнца падали на эти, видимые за много миль, одинокие деревья задолго до той поры, когда белый человек перевалил через горную цепь.

Основным мотивом пейзажа была мучительная настороженность, словно все здесь прислушивалось к звукам былой жизни, к звукам, ушедшим и оставившим за собой пустоту, которую подчеркивали следы этой жизни. Основная армия старателей хлынула к новым приискам, бросив позади отставших и дезертиров. Это были люди слишком бедные, чтобы перетаскивать свои семьи, люди старые и слабые и люди, потерявшие веру в удачу. Никем не замеченные, они отстали от остальных и поселились среди покинутых заявок, ухитряясь кое-как наскрести себе на жизнь. Маленькое население Золотого оврага состояло из старателей-неудачников, живших на расчищенной равнине, которая по одну сторону оврага называлась Спенсер Флэт, а по другую – Паундинг Флэт, но их призрачное существование никак не оживляло местности. Постороннему человеку эти места могли показаться совершенно безлюдными, пока он не наткнулся бы на куртку и котелок в тени деревцев среди ям и не услышал бы стука кирки в неглубоком шурфе, где какой-то горемыка выбирал жалкие остатки золотоносной породы.

Однажды, незадолго до рождества, над старым, довольно глубоким шурфом на дне оврага был водружен ворот. На другое утро на поверхности около шурфа лежала бадья, привязанная веревкой к вороту, а рядом с ней на чисто выметенном местечке возвышался холмик холодной, мокрой золотоносной породы.

Росшие поблизости деревца бросали тень на этот холмик, и здесь в тени сидел на старой куртке мальчуган лет двенадцати и что-то писал на грифельной доске.

У него были светлые волосы, голубые глаза и худенькое старообразное лицо – лицо, которое останется почти таким же, когда он будет взрослым. Костюм его состоял из молескиновых штанов, полотняной рубахи и подтяжек с одной лямкой. Доску он держал крепко, вдавливая ее углом себе в живот; голова его так низко свесилась набок, что растрепанные волосы почти касались доски. Он старательно переписывал верхнюю строку, скосив на нее глаза и каждый раз меняя орфографию. По-видимому, немалую помощь в этой трудной работе оказывал ему язык, высунувшийся из уголка рта и время от времени производивший кругообразные движения, после которых на лице оставался чистенький кружок. Покрытые глиной пальцы на ногах также принимали участие в его усилиях и энергично шевелились, немало способствуя этим успеху дела. Иногда он прерывал работу, чтобы вытереть губы тыльной стороной маленькой смуглой руки.

«Островок» Мэсон, или «Товарищ отца», как его прозвали, был любимцем старателей еще с той поры, когда имел обыкновение удирать по утрам из дому и бегать по холодку в одной рубашонке. Долговязый Боб Саукинс частенько рассказывал о том, как Островок отправился однажды утром бегать по высокой росистой траве и вернулся домой в чем мать родила, объявив, что потерял рубашку.

Впоследствии, когда все золотоискатели ушли с прииска, а мать Островка умерла, мальчика, загорелого, голоногого, часто видели с киркой, лопатой и тазом для промывки, диаметр которого равнялся двум третям его роста, – он занимался «разведкой» и «раскопками» среди старых холмиков золотоносной породы. Долговязый Боб был закадычным другом Островка и частенько советовал ему, где «поискать золотишко», смущенно оправдывая свои долгие беседы с ребенком тем, что «занятно бывает расшевелить мальчугана».

– Островок!

– Что, отец?

– Спускай бадью.

– Сейчас.

Островок отложил грифельную доску и, подойдя к шурфу, опустил бадью, насколько хватило размотанной веревки; потом стал придерживать вращающийся под ее тяжестью барабан, положив одну руку сверху, а другую снизу, пока бадья не коснулась дна. Вскоре раздалось:

– Наматывай, сынок!

– Мало навалил, – сказал мальчик, посмотрев вниз. – Не бойся, наваливай, отец! Я могу вытащить куда больше.

Снова скребущие звуки, а мальчик покрепче уперся ногами в кучу глины, которую сгреб к вороту, чтобы малый рост не служил ему помехой.

– Тащи, Островок!

Островок крутил ворот медленно, но уверенно, и вскоре бадья показалась на поверхности. Он втащил ее короткими рывками и ссыпал содержимое в кучу породы.

– Островок! – снова крикнул отец.

– Что, отец?

– Ты еще не кончил письменного урока?

– Кончаю.

– В следующий раз спусти доску – я тебе напишу задачи.

Мальчик вернулся на свое место, вдавил угол доски себе в живот, сгорбился и снова начал писать вкривь и вкось.

Тома Мэсона знали в этих краях как молчаливого человека и неутомимого труженика. Это был человек лет шестидесяти, рослый и темнобородый. Ничего примечательного в его лице не было. Оно лишь казалось ожесточенным, как у человека, чьим уделом были разочарования и невзгоды. Он жил в маленькой хижине на дальнем конце Паундинг Флэт. Лет шесть назад здесь умерла его жена, и хотя с тех пор многие ушли на новые прииски и у него была такая же возможность, он не покинул Золотого оврага.

Мэсон орудовал киркой при свете сальной свечи, воткнутой в боковую стенку. На дне штрека было очень сыро, штаны старателя, стоявшего на коленях, пропитались водой и стали холодными и тяжелыми, но он к этому привык. Однако сегодня его кирка работала вяло, он казался рассеянным и иногда вовсе останавливался, а мысли его витали далеко от тонкой прослойки золотоносной породы.

Перед ним вставали картины прошлой жизни. Нерадостные это были картины, и при тусклом свете свечи лицо его казалось окаменевшим.

Удары падали медленно, неравномерно – мысли старателя ушли в прошлое. Стенки штрека как будто медленно расплывались, отступая далеко за горизонт, скрывающийся в знойном блеске океана. Он стоял на палубе судна, а рядом с ним стоял его брат. Они плыли на юг, в Землю Обетованную, которая вставала вдали в золотом ореоле. Бодрящий ветер надувал паруса, и клиппер летел вперед, неся на борту самых безумных мечтателей, когда-либо пускавшихся в дальний путь. Взлетая вверх – на длинные синие океанские кряжи, ныряя вниз – в длинные синие океанские ущелья, вперед – к землям, таким новым и в то же время таким старым, где, затмевая сияние южного неба, сверкают ослепительные слова: «Балларат! Бендиго!» Палуба словно накренилась, и старатель качнулся вперед, ударившись о стенку штрека. От толчка он очнулся и опять взялся за кирку.

Но снова замедляются удары, и перед ним возникает новое видение.

Теперь это Балларат… Он работает в неглубоком шурфе в Эврике, рядом с ним его брат. У брата бледное и больное лицо – он всю ночь танцевал и пил. Позади тянется гряда голубых холмов; впереди знаменитый Бейкери Хилл, а внизу налево покинутый прииск Голден Пойнт. Два конных полицейских въезжают на Спесимен Хилл… Что им нужно?

Они уводят брата в наручниках. Прошлой ночью был убит человек. Убит из ревности в пьяной драке.

Виденье исчезает. Стучит кирка, отсчитывая годы – один, два, три, четыре, до двадцати, и тогда она останавливается и открывается новая картина: ферма на берегу веселой речки в Новом Южном Уэльсе. Маленькая усадьба окружена виноградником и фруктовым садом. Рои пчел трудятся в тени деревьев, а на склоне холма дозревает пшеница.

Мужчина и мальчик расчищают перед усадьбой участок для загона. Это отец и сын; сын, мальчик лет семнадцати, – вылитый портрет отца.

Снова топот копыт! Приближается Немезида в мундире конных полицейских.

Прошлой ночью в пяти милях отсюда произошло нападение на почту, и оказавший сопротивление пассажир был убит. Сын всю ночь «охотился с приятелями на опоссумов».

Полицейские уводят сына в наручниках: «Вооруженный грабеж».

Когда явились полицейские, отец выкорчевывал пень. Его нога еще упирается в заступ, до половины вошедший в землю. Он смотрит, как полицейские ведут мальчика к дому, а потом, глубоко вогнав заступ, выворачивает ком земли. Полицейские подходят к двери дома, но он по-прежнему усердно копает и словно не слышит отчаянного вопля жены. Полицейские обыскивают комнату мальчика и выносят два узла с какой-то одеждой; но отец продолжает копать. Потом полицейские седлают одну из находящихся на ферме лошадей и усаживают на нее мальчика. Отец копает землю. Они едут вдоль гряды холмов, мальчик посредине. Отец не поднимает глаз; яма вокруг пня расширяется. Он копает, пока к нему не подходит его мужественная маленькая жена и не уводит за руку. Он почти очнулся и идет за ней к дому, как послушный пес.

За этим следует суд и позор, а потом другие несчастья: плевропневмония у рогатого скота, засуха и разорение.

Снова раздается стук. Но это не кирка – это падают комья на гроб его жены.

Маленькое кладбище в зарослях, а он стоит и смотрит окаменев, как засыпают ее могилу. Ее сердце было разбито, и умерла она от стыда.

– Я не вынесу позора! Я не вынесу позора! – стонала она все эти шесть томительных лет, ибо бедняки часто бывают горды.

Но он продолжает жить – много нужно для того, чтобы разбилось сердце мужчины. Он высоко держит голову и трудится ради оставшегося ребенка, а этот ребенок – Островок.

И теперь перед старателем возникает видение будущего. Стоит он, старый-старый человек, и рядом с ним – молодой; у молодого лицо Островка. Снова топот копыт! О боже! Снова Немезида в мундире конных полицейских!

Старатель падает на колени в грязь и глину на дне штрека и молит небо призвать его последнего ребенка раньше, чем за ним явится Немезида.

Долговязый Боб Саукинс был известен на приисках как «Боб Дьявол». В профиль его лицо, по крайней мере с одной стороны, и в самом деле напоминало саркастического Мефистофеля, но в другой половине лица, как и в его характере, не было ничего дьявольского. Его физиономия была сильно обезображена, и он лишился одного глаза в результате взрыва в каком-то старом балларатском руднике. Пустую глазницу закрывал зеленый пластырь, придававший сардоническое выражение уцелевшим чертам лица.

Это был тупой, добродушный англичанин. Он слегка заикался и имел странную привычку вставлять в свою речь словечко «ну» с единственной целью заполнять паузы, вызванные его заиканьем. Впрочем, это мало помогало ему, потому что он частенько спотыкался и на этом «ну».

Солнце стояло низко над горизонтом, и его желтые лучи освещали верхушки деревьев в Золотом овраге, когда Боб появился на тропинке, спускавшейся от подножия западного холма. На нем был обычный костюм: полотняная рубаха, молескиновые штаны, выцветшая шляпа, жилет и тяжелые башмаки. На плече он нес кирку, пропущенную через отверстие в ручке короткой лопаты, висевшей у него за спиной, а под мышкой держал большой таз. Он остановился против шурфа с воротом и обратился к мальчику со словами, служившими ему обычной формой приветствия:

– Эй ты, послушай, Островок!

– В чем дело, Боб?

– Я видел там, в зарослях, молодую… ну… сороку, что бы тебе ее поймать?

– Не могу отойти от шурфа, там отец.

– Откуда твой отец узнал… ну… что там есть… ну… золотишко?

– Встретил старого Корни в городе в субботу, и тот сказал, что там еще кое-что осталось и стоит потрудиться. Вот и работаем с утра.

Боб подошел, с грохотом бросил на землю свои орудия и, подтянув молескиновые штаны, присел на корточки.

– Что ты делаешь на этой… ну… на доске, Островок? – спросил он, вытащив старую глиняную трубку и раскуривая ее.

– Задачи, – ответил Островок.

Боб некоторое время молчал, попыхивая трубкой.

– А… зачем? – сказал он, усаживаясь на кучу глины. – Образование – вещь нестоящая.

– Вы только послушайте его! – воскликнул мальчик. – По-твоему, выходит, что незачем учиться чтению, письму и арифметике?

– Островок!

– Иду, отец!

Мальчик подошел к вороту и спустил бадью. Боб вызвался ему помочь ее вытаскивать, но Островок, радуясь возможности похвастать перед другом своей силой, настоял на том, что будет крутить ворот один.

Г. Лоусон «Товарищ отца»

– Из тебя получится… ну… сильный парень, Островок, – сказал Боб, поставив бадью на землю.

– Я мог бы вытащить куда больше, чем насыпает отец. Смотри, я смазал рукоятку. Теперь идет как по маслу.

И в доказательство своих слов он дернул за рукоятку.

– Почему тебя прозвали Островком? – осведомился Боб, когда они вернулись на свое место. – Разве это твое настоящее имя?

– Нет, меня зовут Гарри. Один старатель говорил, что я для отца с матерью все равно что остров в океане, и меня прозвали Островом, а потом Островком.

– У тебя ведь был… ну… брат, верно?

– Да, но меня тогда еще на свете не было. Он умер; правда, мать говорила, что она не знает, умер он или нет, но отец говорит, что для него он все равно что умер.

– И у твоего отца был брат. Ты когда-нибудь… ну… слыхал о нем?

– Да, слышал один раз, как отец говорил о нем с матерью. Кажется, брат отца ввязался в какую-то драку в трактире, и там убили человека.

– А твой… ну… отец… ну… любил его?

– Я слышал, как отец говорил, что любил прежде, но что все это прошло.

Боб молча курил и, казалось, следил за темными облаками, которые плыли на западе, похожие на похоронную процессию. Потом он произнес вполголоса что-то, прозвучавшее как: «Все… ну… все прошло».

– А? – спросил Островок.

– Это я… ну, ну… так, ничего, – очнувшись, ответил Боб.

– Что там торчит у отца в кармане куртки, Островок, не газета ли?

– Да, – сказал мальчик, вытаскивая газету.

Боб взял ее и с минуту внимательно в нее всматривался.

– Тут что-то написано о новых золотых приисках, – сказал Боб, тыча пальцем в рекламу портного. – Ты бы… ну… прочитал мне, Островок, а то я ничего не вижу, нынче печатают таким мелким шрифтом.

– Нет, это не то, – сказал мальчик, взяв газету, – это…

– Островок!

– Подожди, Боб, отец зовет.

Мальчик подбежал к шахте, уперся ладонями и лбом в барабан ворота и нагнулся, чтобы расслышать слова отца.

Неожиданно предательский барабан повернулся, маленькое тело раза два ударилось о стенки шахты и упало к ногам Мэсона, где осталось лежать неподвижно.

– Положи его в бадью и привяжи своим поясом к веревке!

Прошло несколько секунд, потом:

– Тащи, Боб!

Дрожащие руки Боба с трудом сжимали рукоятку, но все-таки он кое-как крутил ворот.

Вот показалось тело мальчика, неподвижное, покрытое жидкой глиной. Мэсон поднимался по ступенькам в стене шурфа.

Боб осторожно отвязал мальчика и положил его на траву под деревцами. Потом он стер глину и кровь со лба ребенка и плеснул на него грязной водой.

Вскоре у Островка вырвался вздох, и он открыл глаза.

– Ты сильно… ну… расшибся, Островок? – спросил Боб.

– Спи… спина сломана, Боб!

– Дело не так плохо, дружище.

– Где отец?

– Поднимается.

Молчание, а потом:

– Отец, отец! Скорей, отец!

Мэсон выбрался на поверхность, подошел и опустился на колени по другую сторону мальчика.

– Я… я… сбегаю… ну… за бренди, – предложил Боб.

– Не стоит, Боб, – сказал Островок. – У меня все переломано.

– Тебе не лучше, сынок?

– Нет… я… сейчас… умру, Боб!

– Не надо так говорить, Островок, – простонал Боб.

Короткое молчание, потом мальчик внезапно скорчился от боли. Но это скоро прошло. Он лежал неподвижно, потом спокойно сказал:

– Прощай, Боб!

Боб тщетно пытался заговорить.

– Островок! – сказал он.

Мальчик повернулся и простер руки к безмолвной фигуре с каменным лицом.

– Отец… отец… я умираю!

Прерывистый стон вырвался у Мэсона. Потом все стихло.

Боб снял шапку, чтобы вытереть лоб, и было какое-то необъяснимое сходство между его обезображенным лицом и окаменевшим лицом Мэсона.

С минуту они смотрели друг на друга, разделенные телом мальчика, потом Боб тихо сказал:

– Он так и не узнал.

– Не все ли равно? – прошептал Мэсон и, подняв мертвого ребенка, пошел к хижине.

На следующий день перед хижиной Мэсона собралась печальная группка людей. Жена Мартина провела здесь утро, приводя дом в порядок, и сделала все, что было в ее силах. Одна из женщин разорвала для савана единственную белую рубашку своего мужа, и благодаря их стараниям мальчик лежал чистенький и даже красивый в жалкой, маленькой хижине.

Один за другим старатели снимали шапки и, согнувшись, входили в низкую дверь. Мэсон молча сидел в ногах койки, подперев голову рукой, и странным рассеянным взглядом следил за входящими.

Боб обшарил весь лагерь в поисках досок для гроба.

– Это последнее, что я еще могу… ну… сделать для него, – сказал он.

Наконец, отчаявшись, он обратился к миссис Мартин. Она повела его в столовую и указала на большой сосновый стол, которым очень гордилась.

– Разломай этот стол на доски, – сказала она.

Убрав лежащие на нем вещи, Боб перевернул его и начал отбивать верхние доски.

Когда он смастерил гроб, жена одного из старателей сказала, что у него слишком убогий вид. Она распорола свою черную юбку и заставила Боба обить гроб материей.

В лагере не было никаких перевозочных средств, кроме старой подводы Мартина, и вот около двух часов дня Пэт Мартин привязал свою старую лошадь Дублина к оглоблям обрывками сбруи и веревками, взял его за повод и потащил к хижине Мэсона.

Вынесли маленький гроб, а рядом с ним поставили на подводу два ящика, предназначенные служить сиденьем для миссис Мартин и миссис Гримшоу, которые и водрузились на них в унылом молчании.

Пэт Мартин полез было за трубкой, но опомнился и поставил ногу на оглоблю. Мэсон повесил замок на дверь хижины.

Несколько ударов по костлявому хребту вывели Дублина из дремоты. Качнувшись сначала вправо, потом влево, он тронулся в путь, и вскоре маленькая погребальная процессия скрылась на дороге, которая спускалась к «городу» и кладбищу.

Примерно через полгода Боб Саукинс ненадолго уехал и вернулся с высоким бородатым молодым человеком. Уже стемнело, и они направились прямо к хижине Мэсона. Там горел свет, но на стук Боба ответа не последовало.

– Входи, не бойся, – сказал он своему спутнику.

Незнакомец толкнул скрипучую дверь и, шагнув через порог, остановился с непокрытой головой.

Над огнем кипел забытый котелок. Мэсон сидел за столом положив голову на руки.

Ответа не было, но в неверном свете очага незнакомцу почудилось, будто Мэсон нетерпеливо дернул плечом.

Секунду незнакомец постоял в нерешительности, потом, подойдя к столу, положил руку на плечо Мэсона и мягко сказал:

– Отец! Тебе нужен другой товарищ?

Но спящему он был не нужен – во всяком случае, в этом мире.

Билл и Арви с завода братьев Грайндер {3}

На длинном цементном подоконнике у входа на вагоностроительный завод братьев Грайндер сидело в ожидании звонка, возвещавшего начало рабочего дня, человек пять-шесть подручных мальчишек, отпетых сорванцов, один из которых – Билл Андерсон, головорез лет четырнадцати – пятнадцати, был известен под кличкой «Касторка».

– А вот и наш Арви «Тронутый», – провозгласил Билл, завидев робкого, бледного и тщедушного парнишку, который появился из-за угла и остановился у входа в цех.

– Как поживают твои папа с мамой, Арви?

Мальчик не отвечал, только жался ближе к входу. Прозвенел первый звонок.

– Что у тебя сегодня на завтрак, Тронутый? Хлеб с патокой? – спросил юный сорвиголова и в назидание приятелям вырвал у того сумочку с завтраком и вытряхнул ее содержимое на тротуар.

Двери отворились. Арви подобрал свой завтрак, отбил приход и поспешил в цех.

– Эй, Тронутый, – окликнул его один из кузнецов, когда Арви проходил мимо. – Что ты думаешь о вчерашних лодочных гонках?

– Я думаю, – прорвало наконец Арви, – что лучше бы у нас в Австралии ребята поменьше думали о гонках и драках.

Рабочий уставился на него непонимающим взглядом, затем расхохотался ему в лицо и отвернулся. Кругом все заухмылялись.

– Наш Тронутый скоро совсем спятит, – заржал Билл.

– Эй, Касторка! – крикнул подручный кузнеца. – Сколько масла выпьешь за кусок табака?

– Чайную ложку.

– Идет. Только сперва покажи табак.

– Получишь ты свой табак, не беспокойся. Чего ты испугался? Эй, ребята, идите смотреть, как Билл масло глушит.

Билл отмерил две ложки машинного масла и выпил. Он получил свой табак, а остальные получили удовольствие, глядя, как Билл, по их выражению, «глушит масло».

Прозвенел второй звонок, и Билл направился на другой конец цеха, где Арви, уже приступивший к работе, выметал стружки из-под верстака.

Юный головорез уселся на верстак, забарабанил каблуками об его ножку и засвистал. Торопиться ему было некуда, его мастер еще не пришел. Он развлекался тем, что лениво швырял в Арви щепками. Некоторое время Арви сносил это безропотно.

– Лучше бы… у нас в Австралии… – проговорил юный головорез с задумчивым, отсутствующим видом, рассматривая выбеленные балки под крышей и нащупывая у себя за спиной щепку потяжелее. – Лучше бы… у нас в Австралии… поменьше думали… о… гонках… и драках.

– Отстань, слышишь? – сказал Арви.

– Ну? А то что? – воскликнул Билл в притворном изумлении, отводя взор от потолка. Затем продолжал негодующим тоном: – Могу хоть сейчас дать по шее, если хочешь.

Арви продолжал мести. Билл перекидал все щепки, до которых смог дотянуться, и стал насвистывать «Марш мертвецов», поглядывая, как работают кругом. Потом спросил:

– Как тебя зовут, Тронутый?

Ответа не последовало.

– Ты что, не можешь ответить, когда тебя спрашивают по-хорошему? Был бы я твой отец, я бы тебя живо отучил воротить морду.

– Арви меня зовут, сам знаешь.

– Арви, и все?

– Арви Эспинолл.

Билл поднял глаза к потолку, поразмыслил, посвистал, потом вдруг сказал:

– Послушай, Тронутый, а где ты живешь?

– Тупик Джонса.

– Тупик Джонса.

Билл коротко присвистнул.

– А какой номер дома?

– Восемь.

– Иди к черту! Врешь!

– Нет, не вру. А что тут такого? Зачем я буду тебе врать?

– А то, что мы там тоже жили. Твои старики живы?

– Мать жива, отец умер.

Билл почесал в затылке, выпятил нижнюю губу и опять задумался.

– Послушай, Арви, а отчего твой отец умер?

– Сердце. На работе упал и умер.

Билл издал протяжный многозначительный свист. Наморщив лоб, он уставился на балки под крышей, как будто думал увидеть там что-то необыкновенное. Помолчав, он сказал с расстановкой:

– И мой тоже.

Это совпадение так его поразило, что понадобилась еще почти целая минута, чтобы оно улеглось у него в голове. Потом он сказал:

– Мать небось ходит стирать?

– И подрабатывает уборкой?

– И моя тоже. Братья-сестры есть?

– Двое – брат и сестра.

У Билла на лице почему-то появилось облегчение.

– А у меня девять. Твои младше тебя?

– Младше.

– Хозяин дома здорово надоедает?

– Порядочно.

– Выселить грозил?

– Два раза.

Перекинувшись еще несколькими фразами в том же духе, они замолчали. Молчание длилось минуты три, и под конец оба почувствовали себя неловко.

Билл заерзал, потянулся было за щепкой, но вовремя опомнился, опять устремил взор в потолок и стал насвистывать, крутя на пальце длинную стружку, потом разорвал ее пополам, с досадой отшвырнул и вдруг буркнул:

– Знаешь что, Арви, я у тебя вчера тачку опрокинул, так я извиняюсь.

– Спасибо.

Это был нокаут в первом же раунде. Билл повертелся на верстаке, завинтил тиски, побарабанил пальцами, посвистал и, наконец, засунув руки в карманы, спрыгнул на пол.

– Вот что, Арви, – торопливо проговорил он, понизив голос. – Когда будем сегодня выходить, держись около меня. Если кто из ребят тебя тронет или скажет хоть слово, я им всыплю.

Он отошел вразвалку и скрылся за стоявшим поблизости корпусом вагона.

В этот вечер Арви задержался в цеху. Его мастер, бравший подряды на окраску вагонов, всегда старался подыскать своим мальчикам работу на двадцать минут, когда до звонка оставалось минут пять – десять. Он нанимал мальчиков потому, что они обходились дешевле, а у него было много черной работы, и, кроме того, мальчикам ничего не стоило залезать с красками и кистями под пол или под тележку, и им можно было поручать грунтовку, а также окраску платформ. Звали подрядчика Коллинс, а его подручных мальчишек называли «малютками Коллинса». На заводе смеялись, что Коллинс завел у себя в цеху ясли. Разумеется, он не нарушал закона об обязательном образовании – всем его мальчишкам «было больше четырнадцати». Некоторым не было и одиннадцати, и Коллинс им платил от пяти до десяти шиллингов в неделю. Братьям Грайндер до этого не было дела – лишь бы заказы выполнялись вовремя и дивиденды выплачивались регулярно. Каждое воскресенье Коллинс произносил проповеди в парке. Но это уже не имеет отношения к нашему рассказу.

Когда Арви вышел с завода, накрапывал дождь и все уже ушли, кроме Билла, который стоял, прислонившись спиной к столбу веранды, и старательно плевал в разорванный носок своего ботинка, что у него, надо сказать, получалось неплохо. Он поднял глаза, небрежно кивнул Арви, метнулся на дорогу, прицепился к проезжающей фуре и скрылся за поворотом. Возчик спокойно сидел за рулем, посасывая трубку и накинув на плечи мешок, не подозревая о том, что происходит у него за спиной.

Арви пошел домой с щемящим чувством в груди и роем мыслей в голове. Как это ни странно, но теперь, больше чем когда бы то ни было, ему была ненавистна мысль о том, чтобы завтра опять идти на завод. Эта новая дружба, которой он не искал и которая свалилась на него как снег на голову, вызывала в сердце бедного одинокого мальчика лишь одно смятение. Он не хотел ее.

Но ему и не пришлось больше идти на завод. По дороге домой он промок до костей и ночью был уже при смерти. Все последнее время он ходил больной, и на другое утро Коллинс недосчитался одного из своих «малюток».

Жена гуртовщика {4}

Двухкомнатный домик построен из круглых бревен, горбыля и эвкалиптовой коры, а пол настлан мелким горбылем. Примыкающая к дому просторная кухня из коры больше, чем весь дом вместе с верандой.

Кругом – заросли, заслоняющие горизонт, так как эта местность не имеет возвышенностей. Бесконечная равнина. Заросли состоят из чахлых, уродливых диких яблонь. Нет даже подлеска. Нет ничего, что радовало бы глаз, за исключением темной зелени казуарин, которые грустно поникли над узкой, почти высохшей речушкой. Девятнадцать миль до ближайшего пункта цивилизации – трактира у большой дороги.

Гуртовщик, бывший овцевод, в отъезде. Его жена и дети остались дома одни.

Четверо оборванных, тощих детей играют около дома. Вдруг один из них кричит: «Змея! Мама, змея!»

Высохшая, загорелая до черноты австралийка кидается из кухни, подхватывает малыша с земли и, придерживая его у левого бедра, тянется за палкой.

– Где она?

– Здесь! Заползла в кучу дров! – кричит старший мальчик – пострел лет одиннадцати с сообразительной рожицей. – Стой там, мама! Я с ней разделаюсь. Отойди! Я разделаюсь с негодяйкой!

– Томми, иди сюда! Она тебя укусит. Иди сейчас же, слышишь, что тебе говорят, мерзкий мальчишка!

Мальчик неохотно подходит, таща за собой палку – больше, чем он сам. И вдруг ликующе кричит:

– Вот она! Ползет под дом! – И бросается с поднятой палкой. В то же мгновение большая черная дворняга с желтыми глазами, которая всем своим видом проявляла чрезвычайный интерес к происходящему, срывается с цепи и бросается за змеей. Но на какую-то долю секунды она опаздывает, и ее нос утыкается в каменную щель как раз в тот момент, когда хвост змеи, мелькнув, исчезает. И тут же палка мальчика опускается и обдирает собаке нос. Аллигатор не обращает на это никакого внимания; он принимается рыть землю, чтобы подлезть под дом. Но его наконец утихомиривают и сажают на цепь. Он им еще пригодится.

Жена гуртовщика ставит детей около собачьей будки, а сама караулит змею. Она приносит два блюдечка с молоком и ставит их на землю около стены, как приманку для змеи. Но проходит целый час, а змея все еще не показывается.

Солнце садится, надвигается гроза. Детей нужно отвести в дом. Но в дом она их не пускает, так как знает, что под полом змея, которая в любую минуту может проползти в комнаты сквозь щель в полу. Поэтому она приносит несколько охапок дров в кухню и затем приводит туда же детей. В кухне нет пола, или, вернее, пол есть, но глинобитный, земляной, как его здесь называют. Посреди кухни стоит большой, грубо сколоченный стол. Она приводит туда детей и велит им забраться на стол. Это два мальчика и две девочки – еще совсем малыши. Она кормит их ужином и затем, прежде чем стемнеет, идет в дом и хватает несколько подушек и одеял, каждую минуту ожидая увидеть змею или наткнуться на нее. Потом стелет постель для детей на кухонном столе и усаживается около него, чтобы сторожить всю ночь.

Она все время поглядывает в угол, и на кухонном шкафчике лежит наготове дубинка, сделанная из молодого деревца. Рядом стоит ее корзинка с шитьем и «Журнал для юных леди». И собаку она привела в комнату.

ГЕНРИ ЛОУСОН
(1867 – 1922, Австралия)

NEMESIS
(Немезида в древнегреческой мифологии - крылатая богиня возмездия, карающая за нарушение общественных и моральных норм.)

НЕМЕЗИДА

Это ночь воспоминаний, время тёмное, когда
Появляются воззванья с чёрной ложью как всегда.
Вне конторы типографской вновь красуются листы,
Что печатают и пишут с наступленьем темноты.
Время «поздних газетёнок» и «изданий на крови»,
Ради попранных амбиций, ради злата и любви.

Прочь из города без чувства, от разносчиков газет -
Сорванцов неугомонных, что галдят тебе вослед,
От уловок жёлтой прессы, от колонок и страниц
Искажающие факты и статей-передовиц.
Здесь станков печатных грохот не даёт покоя мне,
Где подкупленная «Паблик» призывает вновь к войне.

Из-за маленькой ошибки и раздутых новостей
На больших полях сражений гибнут тысячи людей.
Остывающее тело разорвало на куски,
Взгляд потухший и наружу мясо с кровью и мозги.
Не опишешь эти раны. И взывает тишина
К Богу, к полному забвенью - это всё и есть война.

И народные поэты - то ль пернатые певцы,
То ль стервятники - пустые шлют слова во все концы.
И толпа их ловит фразы от «героев кислых щей»,
Принимая безрассудно «неживой оскал Вещей».
Так толпу здесь водят за нос аккурат перед концом,
И толпа бросает вызов Факту с каменным лицом.

И поэтому Россия, видя бурю пред собой,
Свой корабль отправляет, чтоб принять неравный бой.
В каждой тени Ей опасность снова видится, О Век!
И корабль судьбу решает семьюстами человек.
Он из тьмы удар наносит, вам его не одолеть,
Так одним ударом косит в сердце раненый медведь.

Ах, мы можем выть от мести, убивать в войне своей
Хладнокровно, без ошибки столь беспомощных людей,
Мы дома сжигаем женщин ночью стылой и сырой,
И в концлагерь отправляем их с детьми мы на убой!
(Но как фермеры связали льва, что сам в себя влюблён,
Может, даст отпор Россия и проучит Альбион?)

Кровь утри, что встать мешает! - Гору с плеч, держись, Иван,
Ты сошёл с ума от боли, от предательства и ран.
Должен биться в одиночку ты на суше и в воде,
Не смотри на хама-немца и француза - быть беде!
Глянь на Англию покуда ослеплённую собой.
(Помни, рыцари остались лишь в Испании одной.)

Про беспомощность России в океане позабудь.
Не сумел монгол хвастливый преградить Ивану путь.
Он жестокий повелитель (мы ж другие), только зря -
Умереть готовы тыщи за Россию и царя.
И пока болото месит хоть одна из батарей,
И один стреляет крейсер - не дано погибнуть Ей.
__

Nemesis
by Henry Lawson

It is night-time when the saddest and the darkest memories haunt,
When outside the printing office the most glaring posters flaunt,
When the love-wrong is accomplished. And I think of things and mark
That the blackest lies are written, told, and printed after dark.
’Tis the time of “late editions”. It is night when, as of old,
Foulest things are done for hatred, for ambition, love and gold.

Racing from the senseless city down the dull suburban streets,
Come again the ragged newsboys yelping with their paltry sheets-
Lying posters meaning nothing, double columns meaning less,
Twisted facts and reckless falsehoods-dodges of the Daily Press.
In the town the roar and rattle of the great machines once more,
Greedy for the extra penny, while the “Public” howls for war.

War because of one poor blunder made in panic far away,
While a thousand men were lying on the battlefield to-day:
Dead heaped on the helpless dying, blinded eyes and brains that swim,
Parched or choked with their own life-blood, battered head and broken limb.
Wounds too ghastly to be pictured. Things to seem like men no more,
Crying out to Christ for water, and oblivion-that is war.

And the poets of the nation-singing-birds or carrion-birds-
Bluff with cheap alliteration and the boom of empty words,
Catch the crowd with cheating phrases, as a jingo laureate flings
Recklessly his high defiance in the “grinning teeth of Things”.
They pretend to lead who follow this day’s crowd with lying tact;
Let them fling their high defiance in the stony face of Fact.

And so Russia, maimed and baited, seeing nought but storm to come,
Sailed upon a desperate venture, cursed by treachery at home;
Seeing danger in each shadow, thinking doubtless now and then
Of the swift fate of her warship with its seven hundred men;
And she struck out in the darkness at the ally of her foe,
Struck out blindly as a wounded dying bear might strike a blow.

Ah, we well might howl for vengeance, we who killed for killing’s sake-
Murdered helpless men in daylight, in cold blood by no mistake,
We who burnt the homes of women when the nights were cold and damp;
We who murdered little children in the concentration camp!
(When the farmers downed the lion for a season in his pride,
Say, did Russia take advantage then, while England’s hands were tied?)

Wipe away the blood that binds you!-struggle to your feet again-
Shake them from your shoulders, Ivan-Ivan nearly mad with pain.
You must fight it single-handed on the deck or in the trench.
Look not to the boorish German! Look not to the fickle French!
Rather look to blinded England when her sight is clear again.
(And remember in the future there is chivalry in Spain.)

Scoff at Russia on the ocean and her helplessness forget,
But on land the braggart Mongol has not done with Ivan yet;
He’s a fierce and cruel tyrant (we are not as others are);
But his slaves would die by thousands for their country and the Czar,
While a single broken column drags a battery through the mire,
And a single battered cruiser has a gun that she can fire.

Рецензии

Вот это да, Костя, пока первую половину стиха читала, думала, он вспоминает Англо-Бурскую войну (1899-1902), хотя и в Первой Мировой они тоже какое-то участие приняли (оккупация Новой Гвинеи и итог - 6 погибших австралийцев), а оказалось, он о России! Хороший перевод, спасибо! Вот строка, в которой согласование падежей поправила:

От уловок жёлтой прессы, от колонок и страниц -
Тех, что факты искажают - и статей-передовиц.

Спасибо, Саша, за отзыв! Когда я более углубленно погрузился в творчество Генри Лоусона, то сам к своему удивлению обнаружил много стихов о воюющей России, где почти всегда фигурирует имя Иван. И всегда он о России говорил добрые слова. Даже не знаю, почему ему так наша страна приглянулась, Ведь у него русских-то в родне никогда не было да и сам он в России никогда не был. Он, как гласит Википедия, "Сын норвежского моряка Петера Ларсена, осевшего в Австралии в период «золотой лихорадки» 1860-х гг. и переделавшего свою фамилию на английский лад."

17 июня 1867 года в палатке золотоискателя Питера Ларсена родился мальчик, которого назвали Генри. В ту же ночь буря обрушила палатку. С первого дня и до самой смерти Лоусон жил под бурями. Бури были разные: и обыкновенные – с дождем, с ветрами, и газетные – с бранью и проклятьями литературных врагов, и другие – с забастовками и полицией...
Отец поэта приехал в Австралию искать счастья, как многие тысячи других бедняков, но ему всегда не везло.
С четырнадцати лет Генри вынужден был, оставив школу, зарабатывать на жизнь. Был маляром, рабочим на строительстве железной дороги, телеграфистом, учителем в начальной школе...
Он исходил всю Австралию, жил среди бродяг, золотоискателей, сезонных сельскохозяйственных рабочих. Героями его произведений стали бродяги, гуртовщики... В стихах отразились многие темы и мотивы народных песен Австралии и родины его отца – Норвегии.
Писателя называют Максимом Горьким австралийской литературы.

Я тоже бунтовщик

Могучий конунг Хетцберг
Собрал большую рать:
Восставших феодалов
Спешил он покарать.
Преследовал их всюду,
От гнева сам не свой,
И вешал беспощадно
За бунт и за разбой.

Но скрылся смелый Эрик
С дружиною своей
(А был он всех опасней,
Хотя и всех честней).
"Повешен будет Эрик", –
Так Хетцберг произнес.
Вдруг Эрика сынишку
Приводят на допрос.

"Где твой отец, скажи-ка?"
"Я не видал его".
И мальчика спросили:
"А сам ты – за кого?"
И конунгу мальчишка
Ответил напрямик:
"Отец мой вне закона,
Я тоже бунтовщик".

Седло оставил Хетцберг
И наземь соскочил.
"А почему, мой мальчик?"
Он ласково спросил.
И не моргнул мальчишка,
Лишь побледнев слегка,
Ответил: "Потому что
Я сын бунтовщика".

Перед мальчишкой конунг
Колено преклонил.
"Иметь такого сына
И я бы счастлив был.
Найди отца, мой мальчик
Скажи, что он прощен,
А если чем обижен –
Пусть мне расскажет он.

Пускай придет открыто,
С открытою душой,
И навсегда оставит
Набеги и разбой.
Он может мне поверить:
Хитрить я не привык.
Где власть несправедлива
Я тоже бунтовщик!"

Генри Лоусон (англ. Henry Lawson ) - австралийский писатель, признанный классик национальной литературы.

Биография, творчество

Сын норвежского моряка Петера Ларсена, осевшего в Австралии в период «золотой лихорадки» 1860-х гг. и переделавшего свою фамилию на английский лад. Еще в школе Лоусон начал писать стихи, а в 1887 г. стихотворение «Песнь республики» появилось в печати; вскоре увидели свет и другие его поэтические произведения, а также рассказы. Литературную деятельность писатель вынужден был сочетать с трудовой, сменив в разные годы множество профессий.

Творчество Лоусона достигло расцвета в 1890-е - начале 1900-х гг. - времени выплеснувшихся наружу острых социальных конфликтов. За первой книгой «Рассказы в прозе и стихах» (1894), последовали поэтический сборник «В дни, когда мир был широк» (1896), книги рассказов «Пока кипит котелок» (1896), «По дорогам и за изгородями» (1900), сборник стихов и рассказов «Дети буша» (1902). У себя на родине Лоусон завоевал популярность прежде всего как поэт-демократ. В его стихах просто и выразительно говорилось о том, что тревожило городских бедняков и обитателей сельской Австралии, чью жизнь он знал «из первых рук»; многие его произведения тех лет проникнуты революционным пафосом.

Однако мировую известность принесли Лоусону именно рассказы, сложившиеся в своего рода сагу об Австралии и в то же время наполненные глубоким общечеловеческим содержанием. Вера в духовные возможности человека, в силу товарищеской солидарности не покидала писателя, поэтому его рассказы, имеющие нередко трагическую концовку, не оставляют впечатления безнадежности. Отзывчивость, великодушие, готовность помочь в беде, насмешливый юмор - эти качества лоусоновских героев, простых австралийцев, помогают им переносить жизненные невзгоды.

Вместе с тем тональность произведений писателя с годами менялась, о чем свидетельствуют книги «Когда я был королем и другие стихотворения» (1905), «Всадники на горизонте и другие стихотворения» (1910), книга рассказов «Треугольники жизни» (1913), наконец последнее прижизненное издание - «Избранные стихотворения» (1918). Питавшие творчество Лоусона «бурные девяностые» ушли в прошлое, унеся с собой многие надежды; сказались и семейные неурядицы, постоянная нужда, неодолимая тяга к спиртному. В последних стихотворениях чувствуется усталость человека, выдохшегося в бесплодной борьбе с людскими и социальными пороками. Сентиментальность, снимавшаяся прежде юмором, охотно допускается им теперь в прозу. Но писать Лоусон продолжал до конца дней - его жизнь оборвалась в момент работы над новым стихотворением.

Похоронен поэт в восточном пригороде Сиднея на кладбище Уэверли.

Сборники

• 1896 В дни, когда мир был широк сборник стихов
• 1896 Покуда закипит котелок сборник рассказов
• 1900 По дорогам и за изгородями сборник рассказов
• 1901 Джо Вильсон и его товарищи сборник рассказов
• 1902 Дети буша сборник стихов и рассказов
• 1910 Всадники на горизонте сборник стихов
• 1913 Треугольники жизни сборник рассказов
• 2004 Свэгмен стихотворения Генри Лоусона в переводах Галины Усовой

Эпонимы

В честь писателя был назван австралийский вид бородатых ящериц - Pogona henrylawsoni .

Лоусон, Генри

Генри Лоусон на почтовой марке Австралии.1949 г.

Генри Лоусон (англ. Henry Lawson ) - австралийский писатель, признанный классик национальной литературы.

Сын норвежского моряка Петера Ларсена, осевшего в Австралии в период «золотой лихорадки» 1860-х гг. и переделавшего свою фамилию на английский лад. Еще в школе Лоусон начал писать стихи, а в 1887 г. стихотворение «Песнь республики» появилось в печати; вскоре увидели свет и другие его поэтические произведения, а также рассказы. Литературную деятельность писатель вынужден был сочетать с трудовой, сменив в разные годы множество профессий.

Творчество Лоусона достигло расцвета в 1890-е - начале 1900-х гг. - времени выплеснувшихся наружу острых социальных конфликтов. За первой книгой «Рассказы в прозе и стихах» (1894), последовали поэтический сборник «В дни, когда мир был широк» (1896), книги рассказов «Пока кипит котелок» (1896), «По дорогам и за изгородями» (1900), сборник стихов и рассказов «Дети буша» (1902). У себя на родине Лоусон завоевал популярность прежде всего как поэт-демократ. В его стихах просто и выразительно говорилось о том, что тревожило городских бедняков и обитателей сельской Австралии, чью жизнь он знал «из первых рук»; многие его произведения тех лет проникнуты революционным пафосом.

Однако мировую известность принесли Лоусону именно рассказы, сложившиеся в своего рода сагу об Австралии и в то же время наполненные глубоким общечеловеческим содержанием. Вера в духовные возможности человека, в силу товарищеской солидарности не покидала писателя, поэтому его рассказы, имеющие нередко трагическую концовку, не оставляют впечатления безнадежности. Отзывчивость, великодушие, готовность помочь в беде, насмешливый юмор - эти качества лоусоновских героев, простых австралийцев, помогают им переносить жизненные невзгоды.

Вместе с тем тональность произведений писателя с годами менялась, о чем свидетельствуют книги «Когда я был королем и другие стихотворения» (1905), «Всадники на горизонте и другие стихотворения» (1910), книга рассказов «Треугольники жизни» (1913), наконец последнее прижизненное издание - «Избранные стихотворения» (1918). Питавшие творчество Лоусона «бурные девяностые» ушли в прошлое, унеся с собой многие надежды; сказались и семейные неурядицы, постоянная нужда, неодолимая тяга к спиртному. В последних стихотворениях чувствуется усталость человека, выдохшегося в бесплодной борьбе с людскими и социальными пороками. Сентиментальность, снимавшаяся прежде юмором, охотно допускается им теперь в прозу. Но писать Лоусон продолжал до конца дней - его жизнь оборвалась в момент работы над новым стихотворением.

Похоронен поэт в восточном пригороде Сиднея на кладбище Уэверли.

Сборники

• В дни, когда мир был широк сборник стихов
• Покуда закипит котелок сборник рассказов
• По дорогам и за изгородями сборник рассказов
• Джо Вильсон и его товарищи сборник рассказов
• Дети буша сборник стихов и рассказов
• Всадники на горизонте сборник стихов
• Треугольники жизни сборник рассказов

Источники

Ссылки

Категории:

• Персоналии по алфавиту
• Писатели по алфавиту
• Родившиеся 17 июня
• Родившиеся в 1867 году
• Умершие 2 сентября
• Умершие в 1922 году
• Писатели Австралии

Wikimedia Foundation . 2010 .

• Мартин Вартанов
• Борьба за статус бенгальского языка

Смотреть что такое "Лоусон, Генри" в других словарях:

Лоусон Генри

Лоусон Генри Арчибалд - (Lawson) (1867 1922), австралийский писатель. Стихи в духе народных баллад (сборник «Всадники на горизонте», 1910); в сборниках рассказов «Покуда закипит котелок» (1896), «Шапка по кругу» (1907) жизнь простых людей, живые народные характеры. * * … Энциклопедический словарь

Лоусон, Генри Арчибалд - Генри Лоусон Henry Lawson Генри Лоусон, 1902 год Дата рождения: 17 июня 1867 Место рождения: Гренфеллские золотые прииски Дата смерти: 2 сентября 1922 Место смерти … Википедия

Лоусон, Генри Арчибалд - ЛОУСОН (Lawson) Генри Арчибалд (1867 1922), писатель, зачинатель реалистических и демократических традиций в австралийской литературе. Стихи в духе народных баллад (сборник “Всадники на горизонте”, 1910), сборники рассказов “Покуда закипит… … Иллюстрированный энциклопедический словарь

ЛОУСОН Генри Арчибалд - ЛОУСОН, Лосон (Lawson) Генри Арчибалд (1867—1922), австралийский писатель. Поэтич. сб. «В дни, когда мир был широк» (1896), «Всадники на горизонте» (1910). Сб. рассказов «Пока кипит котелок» (1896), «По дорогам и за изгородями» (1900), «Джо… … Литературный энциклопедический словарь

Лоусон - Лоусон фамилия. Известные носители: Лоусон, Генри австралийский писатель. Лоусон, Роберт новозеландский архитектор. Лоусон, Джон Дэвид английский учёный, физик. Лоусон, Гордон Джозеф американский сценарист. Лоусон,… … Википедия

Лоусон, Хенри Арчибалд - Генри Лоусон Henry Lawson Генри Лоусон, 1902 год Дата рождения: 17 июня 1867 Место рождения: Гренфеллские золотые прииски Дата смерти: 2 сентября 1922 Место смерти … Википедия

ЛОУСОН (Lawson) Генри Арчибалд - (1867 1922) австралийский писатель. Стихи в духе народных баллад (сборник Всадники на горизонте, 1910), сборники рассказов Покуда закипит котелок (1896), Шапка по кругу (1907) из жизни трудящихся … Большой Энциклопедический словарь

Лоусон Хенри Арчибалд - Лоусон, Лосон (Lawson) Хенри Арчибалд (17.6.1867, Гренфеллские золотые прииски, ‒ 2.9.1922, Сидней), австралийский писатель. Работал маляром, учителем в школе для маори в Новой Зеландии, клерком. Уже в первых стихах и рассказах Л. обличал… … Большая советская энциклопедия